Сам Шамиль ничего не знает о России, о европейских державах, их силе и отношениях. Он знает только о турец­ком султане и персидском шахе, о ближайших русских начальниках, о князе-сардаре, старшем над всеми ему изве­стными генералами, а больше ничего. Черкесы знают о существовании французов (франки), англичанах (инглис), о немцах (немце) полагают, что их государства (края), не­что вроде их маленьких горских обществ. О султане турец­ком, об Аравии и Египте они знают несколько положитель­ное, потому что их богомольцы бывали в Турции, Египте и Аравии, но ни границ, ни средств этих государств они не знают.

Наконец, горцы не знают тоже положительно о смеж­ных кавказских народах. Знают, например, черкесы, что есть Чечня, лезгины, осетины, Грузия, не ни величины их, ни числа народонаселения их не знают. Вести о Шамиле и его «магометанских войсках» доходят до них в чудовищ­ных, баснословных размерах. Горец дальше своих сосед­них обществ ничего не знает и знать не хочет, мило ему его ущелье родное, его горы; дальше их все ему чужое, все ему враждебно, и только хищничество или вызов на войну против неверных заставляет его выехать из-за реки Белой на Лабу или Кубань. Дальние абадзехи никогда еще с нами не были в столкновении и только по слухам знают, что есть русские; от мира с нами отказываются; воевать с нами не хотят. Пограничные с нами абадзехи вызывают дальних абадзехов к единодушной войне против нас, но дальние абадзехи совершенно равнодушны к этим вызо­вам, как будто бы Лаба и наши войска за тридевять земель от их лесов и ущелий. Очень вероятно, что если бы было возможно объяснить горцам, с каким огромным государст­вом они ведут войну, то им показалось бы смешным зате­вать эту войну, от испуга и стыда положили бы оружие.

Внутренняя жизнь горцев всегда тревожная взволно­ванная, всегда есть какой-нибудь вопрос, глубоко потряса­ющий спокойствие общины или народа. То вдруг народное собрание подымет на ноги весь народ, то разбирательство, то какая-нибудь ложная преувеличенная весть, то сбор пар­тий, то набег, то вторжение наших войск куда-нибудь в их земли, то, наконец, появление где-то в горах шейха (святого), проповедующего покояние. В последнем случае народ весь вдруг в припадке набожности начинает с воплем каяться, резать черных баранов на жертву, молится Богу, налагает на себя пост. Прошло два-три дня, самое боль­шое — неделя и все забыто, опять другой вопрос занял всех. Одним словом, нельзя указать ни одного момента, чтобы эти народы сидели тихо (исключая ненастные дни и бури, когда каждый сидит дома у огня), всегда есть какое- нибудь чувство, мгновенно охватывающее общество и преувеличенною вестью обегающее весь край. Трудно объяс­нить причину переменчивости и неспокойности духа. Ле­жит ли она в горном климате, суровом и переменчивом, вызывающим деятельность духа и не допускающим чело­века впасть в негу и бездействие или в гражданском устройстве, основанном на самобытности общин и их беспре­рывной усобице. Странно, что спокон века, до нашего по­явления, ни один завоеватель, ни одна местная княжеская фамилия не стремились подчинить, завоевать хоть несколь­ко горских общин. Общества горские беспрерывно боро­лись одно против другого и никогда не могли ни одолеть одно другое, ни подчиниться одно другому.

Крымские ханы, некогда повелевавшие ногайцами и обнимавшие горы своим владениями, постоянно стремились утвердить свое влияние в горах. Они отдавали своих сыно­вей в аталыки (на воспитание) к черкесам, посылали взрос­лых своих сыновей жить и следить за черкесами. И что же вышло? Ханские дети (хануко) поселились между горски­ми народами, очеркесились, были черкесами уважаемы за происхождение. Но, несмотря на связи с Крымом, несмотря на родство с черкесскими князьями, ни один из этих ха­нуко не составил себе малейшего владения, не получил ни­где (кроме как личными качествами) влияния на судьбу общества, в котором он жил. Везде местный черкесский князь больше значил, чем хануко.