Сам Шамиль ничего не знает о России, о европейских державах, их силе и отношениях. Он знает только о турецком султане и персидском шахе, о ближайших русских начальниках, о князе-сардаре, старшем над всеми ему известными генералами, а больше ничего. Черкесы знают о существовании французов (франки), англичанах (инглис), о немцах (немце) полагают, что их государства (края), нечто вроде их маленьких горских обществ. О султане турецком, об Аравии и Египте они знают несколько положительное, потому что их богомольцы бывали в Турции, Египте и Аравии, но ни границ, ни средств этих государств они не знают.
Наконец, горцы не знают тоже положительно о смежных кавказских народах. Знают, например, черкесы, что есть Чечня, лезгины, осетины, Грузия, не ни величины их, ни числа народонаселения их не знают. Вести о Шамиле и его «магометанских войсках» доходят до них в чудовищных, баснословных размерах. Горец дальше своих соседних обществ ничего не знает и знать не хочет, мило ему его ущелье родное, его горы; дальше их все ему чужое, все ему враждебно, и только хищничество или вызов на войну против неверных заставляет его выехать из-за реки Белой на Лабу или Кубань. Дальние абадзехи никогда еще с нами не были в столкновении и только по слухам знают, что есть русские; от мира с нами отказываются; воевать с нами не хотят. Пограничные с нами абадзехи вызывают дальних абадзехов к единодушной войне против нас, но дальние абадзехи совершенно равнодушны к этим вызовам, как будто бы Лаба и наши войска за тридевять земель от их лесов и ущелий. Очень вероятно, что если бы было возможно объяснить горцам, с каким огромным государством они ведут войну, то им показалось бы смешным затевать эту войну, от испуга и стыда положили бы оружие.
Внутренняя жизнь горцев всегда тревожная взволнованная, всегда есть какой-нибудь вопрос, глубоко потрясающий спокойствие общины или народа. То вдруг народное собрание подымет на ноги весь народ, то разбирательство, то какая-нибудь ложная преувеличенная весть, то сбор партий, то набег, то вторжение наших войск куда-нибудь в их земли, то, наконец, появление где-то в горах шейха (святого), проповедующего покояние. В последнем случае народ весь вдруг в припадке набожности начинает с воплем каяться, резать черных баранов на жертву, молится Богу, налагает на себя пост. Прошло два-три дня, самое большое — неделя и все забыто, опять другой вопрос занял всех. Одним словом, нельзя указать ни одного момента, чтобы эти народы сидели тихо (исключая ненастные дни и бури, когда каждый сидит дома у огня), всегда есть какое- нибудь чувство, мгновенно охватывающее общество и преувеличенною вестью обегающее весь край. Трудно объяснить причину переменчивости и неспокойности духа. Лежит ли она в горном климате, суровом и переменчивом, вызывающим деятельность духа и не допускающим человека впасть в негу и бездействие или в гражданском устройстве, основанном на самобытности общин и их беспрерывной усобице. Странно, что спокон века, до нашего появления, ни один завоеватель, ни одна местная княжеская фамилия не стремились подчинить, завоевать хоть несколько горских общин. Общества горские беспрерывно боролись одно против другого и никогда не могли ни одолеть одно другое, ни подчиниться одно другому.
Крымские ханы, некогда повелевавшие ногайцами и обнимавшие горы своим владениями, постоянно стремились утвердить свое влияние в горах. Они отдавали своих сыновей в аталыки (на воспитание) к черкесам, посылали взрослых своих сыновей жить и следить за черкесами. И что же вышло? Ханские дети (хануко) поселились между горскими народами, очеркесились, были черкесами уважаемы за происхождение. Но, несмотря на связи с Крымом, несмотря на родство с черкесскими князьями, ни один из этих хануко не составил себе малейшего владения, не получил нигде (кроме как личными качествами) влияния на судьбу общества, в котором он жил. Везде местный черкесский князь больше значил, чем хануко.
